[ На главную ] -- [ Список участников ] -- [ Зарегистрироваться ]

СТИХИ О ЛЮБВИ

  Вход на форум   логин       пароль   Забыли пароль? Регистрация
On-line:  

Раздел: 
Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / СТИХИ О ЛЮБВИ

Страницы: << Prev 1 2 3 4 5  ...... 108 109 110  ...... 312 313 314 315 Next>> ответить новая тема

Автор Сообщение

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 07-08-2011 13:08
Юрий Арабов

ПРО БОЦМАНА

В рождество, когда у любой звезды
нету сил, чтоб родиться из млечной щели,
его находили у медсестры
за неимением пещеры.

Придя, волхвы не снимали бот
и не делали коньячных порций,
хоть знали твердо: такой убьет.
Не убивай же их, боцман!

Коль ты в офсайде, продай им зонт
своей мамаши, что красит космы.
Эмигрирует солнце за горизонт.
Не убивай его, боцман!
- Надень фуражку и не горюй,
что сапоги без носков не очень.
Рождество - это время
по календарю,
когда ноги будущим не промочишь.

Не тронь сестренку, а ну оставь,
зачем ее завернул ты в простынь?
Тебе б товарный грузить состав,
не убивай ее, боцман!

Вселенная - это такой масштаб,
что не пролезет в твою фрамугу,
и в нем кроме Бога фабком, генштаб...
Не убивай же их, боцманюга!

Боюсь, что умер в тебе главбух
и Гуссерль умер с Платоном в паре,
пускай ты их наблюдал в гробу,
уймись, прошу тебя, карбонарий!

Уймись... Ведь сердце уже не бьется.
Приляг в канаву, тут нет Оруда...
Спокойно, товарищи, это - боцман.
Не зарывайте его покуда.

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 07-08-2011 13:19
Александр Башлачев

МЕЛЬНИЦА

Черный дым по крыше стелется.
Свистит под окнами.

- В пятницу, да ближе к полночи
не проворонь, вези зерно на мельницу!

- Черных туч котлы чугунные кипят,
да в белых трещинах шипят
гадюки-молнии.

Дальний путь - канава торная.
Всё через пень-колоду-кочку кувырком да поперёк.

Топких мест ларцы янтарные
да жемчуга болотные в сырой траве.

- Здравствуй, Мельник-Ветер-Лютый Бес!
Ох, не иначе черти крутят твою карусель...

Цепкий глаз. Ладони скользкие.
- А ну-ка кыш! - вороньё,
заточки-розочки!

Что, крутят вас винты похмельные
- с утра пропитые кресты нательные?...

Жарко в комнатах натоплено.
Да мелко сыплется за ворот нехороший холодок.

- А принимай сто грамм разгонные!
У нас ковши бездонные
да все кресты - козырные!
На мешках - собаки сонные,
да бабы сытые,
да мухи жирные.

- А парни-то всё рослые, плечистые.
Мундиры чистые. Погоны спороты.

Черный дым ползет из трубочек.
Смеется, прячется в густые бороды.

Ближе лампы. Ближе лица белые.
Да по всему видать - пропала моя голова!

Ох, потянуло, понесло, свело меня
на камни жесткие да прямо в жернова!

Тесно, братцы. Ломит-давит грудь.
Да отпустили б вы меня... Уже потешилсь.

Тесно, братцы. Не могу терпеть!
Да неужели не умеем мы по-доброму?...

На щеках - роса рассветная.
Да черной гарью тянет по сырой земле.

Где зерно моё? Где мельница?
Сгорело к черту всё. И мыши греются в золе.

Пуст карман. Да за подкладкою
Найду я три своих последних зернышка.

Брошу в землю, брошу в борозду
- к полудню срежу три высоких колоса.
Разотру зерно ладонями,

- да разведу огонь,
да испеку хлеба.
Преломлю хлеба румяные
да накормлю я всех
тех, кто придет сюда
тех, кто придет сюда
тех, кто поможет мне
тех, кто поможет мне
рассеять черный дым
рассеять черный дым
рассеять черный дым...

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 07-08-2011 16:49
Самуил Маршак

Гвоздь и подкова

Не было гвоздя -
Подкова

Пропала.


Не было подковы -
Лошадь

Захромала.


Лошадь захромала -
Командир
Убит.

Конница разбита --
Армия
Бежит.

Враг вступает в город,
Пленных не щадя,
Оттого, что в кузнице
Не было гвоздя.

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 00:03
Булат Окуджава

О старом короле

В поход на чужую страну собирался король.

Ему королева мешок сухарей насушила

И старую мантию так аккуратно зашила,

Дала ему пачку махорки и в тряпочке соль.



И руки свои королю положила на грудь,

Сказала ему, обласкав его взором лучистым:

"Получше их бей, а не то прослывёшь пацифистом,

И пряников сладких отнять у врага не забудь."



И видит король - его войско стоит средь двора:

Пять грустных солдат, пять весёлых солдат и ефрейтор.

Сказал им король: "Не страшны нам ни пресса, ни ветер.

Врага мы побьём, и с победой придём, и ура!"



Но вот отгремело прощальных речей торжество.

В походе король свою армию переиначил:

Весёлых солдат интендантами сразу назначил,

А грустных оставил в солдатах - авось ничего.



Представьте себе, наступили победные дни.

Пять грустных солдат не вернулись из схватки военной.

Ефрейтор, морально нестойкий, женился на пленной,

Но пряников целый мешок захватили они.



Играйте, оркестры, звучите, и песни и смех,

Минутной печали не стоит, друзья, предаваться.

Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться,

И пряников, кстати, всегда не хватает на всех.

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 00:18
Александр Твардовский.

По праву памяти(отрывок)

Сын за отца не отвечает --
Пять слов по счету, ровно пять.
Но что они в себе вмещают,
Вам, молодым, не вдруг обнять.

Их обронил в кремлевском зале
Тот, кто для всех нас был одним
Судеб вершителем земным,
Кого народы величали
На торжествах отцом родным.

Вам --
Из другого поколенья --
Едва ль постичь до глубины
Тех слов коротких откровенье
Для виноватых без вины.

Вас не смутить в любой анкете
Зловещей некогда графой:
Кем был до вас еще на свете
Отец ваш, мертвый иль живой.

В чаду полуночных собраний
Вас не мытарил тот вопрос:
Ведь вы отца не выбирали, --
Ответ по-нынешнему прост.

Но в те года и пятилетки,
Кому с графой не повезло, --
Для несмываемой отметки
Подставь безропотно чело.

Чтоб со стыдом и мукой жгучей
Носить ее -- закон таков.
Быть под рукой всегда -- на случай
Нехватки классовых врагов.
Готовым к пытке быть публичной
И к горшей горечи подчас,
Когда дружок твой закадычный
При этом не поднимет глаз...

О, годы юности немилой,
Ее жестоких передряг.
То был отец, то вдруг он -- враг.
А мать?
Но сказано: два мира,
И ничего о матерях...

И здесь, куда -- за половодьем
Тех лет -- спешил ты босиком,
Ты именуешься отродьем,
Не сыном даже, а сынком...

А как с той кличкой жить парнишке,
Как отбывать безвестный срок, --
Не понаслышке,
Не из книжки
Толкует автор этих строк...

Ты здесь, сынок, но ты нездешний,
Какой тебе еще резон,
Когда родитель твой в кромешный,
В тот самый список занесен.

Еще бы ты с такой закваской
Мечтал ступить в запретный круг.

И руку жмет тебе с опаской
Друг закадычный твой...
И вдруг:
Сын за отца не отвечает.

С тебя тот знак отныне снят.
Счастлив стократ:
Не ждал, не чаял,
И вдруг -- ни в чем не виноват.

Конец твоим лихим невзгодам,
Держись бодрей, не прячь лица.
Благодари отца народов,
Что он простил тебе отца
Родного --
с легкостью нежданной
Проклятье снял. Как будто он
Ему неведомый и странный
Узрел и отменил закон.

(Да, он умел без оговорок,
Внезапно -- как уж припечет --
Любой своих просчетов ворох
Перенести на чей-то счет;
На чье-то вражье искаженье
Того, что возвещал завет,
На чье-то головокруженъе
От им предсказанных побед.)
Сын -- за отца? Не отвечает!
Аминь!
И как бы невдомек:
А вдруг тот сын (а не сынок!),
Права такие получая,
И за отца ответить мог?

Ответить -- пусть не из науки,
Пусть не с того зайдя конца,
А только, может, вспомнив руки,
Какие были у отца.
В узлах из жил и сухожилий,
В мослах поскрюченных перстов -
Те, что -- со вздохом -- как чужие,
Садясь к столу, он клал на стол.
И точно граблями, бывало,
Цепляя
ложки черенок,
Такой увертливый и малый,
Он ухватить не сразу мог.
Те руки, что своею волей --
Ни разогнуть, ни сжать в кулак:
Отдельных не было мозолей --
Сплошная.
Подлинно -- кулак!
И не иначе, с тем расчетом
Горбел годами над землей,
Кропил своим бесплатным потом,
Смыкал над ней зарю с зарей.
И от себя еще добавлю,
Что, может, в час беды самой
Его мужицкое тщеславье,
О, как взыграло -- боже мой!


И в тех краях, где виснул иней
С барачных стен и потолка,
Он, может, полон был гордыни,
Что вдруг сошел за кулака.

Ошибка вышла? Не скажите, --
Себе внушал он самому, --
Уж если этак, значит -- житель,
Хозяин, значит, -- потому...

А может быть, в тоске великой
Он покидал свой дом и двор
И отвергал слепой и дикий,
Для круглой цифры, приговор.

И в скопе конского вагона,
Что вез куда-то за Урал,
Держался гордо, отчужденно
От тех, чью долю разделял.

Навалом с ними в той теплушке --
В одном увязанный возу,
Тянуться детям к их краюшке
Не дозволял, тая слезу...

(Смотри, какой ты сердобольный, --
Я слышу вдруг издалека, --
Опять с кулацкой колокольни,
Опять на мельницу врага. --
Доколе, господи, доколе
Мне слышать эхо древних лет:
Ни мельниц тех, ни колоколен
Давным-давно на свете нет.)

От их злорадства иль участья
Спиной горбатой заслонясь,
Среди врагов советской власти
Один, что славил эту власть;
Ее помощник голоштанный,
Ее опора и боец,
Что на земельке долгожданной
При ней и зажил наконец, --
Он, ею кинутый в погибель,
Не попрекнул ее со злом:
Ведь суть не в малом перегибе,
Когда -- Великий перелом...

И верил: все на место встанет
И не замедлит пересчет,
Как только -- только лично Сталин
В Кремле письмо его прочтет...

(Мужик не сметил, что отныне,
Проси чего иль не проси,
Не Ленин, даже не Калинин
Был адресат всея Руси.
Но тот, что в целях коммунизма
Являл иной уже размах
И на газетных полосах
Читал республик целых письма --
Не только в прозе, но в стихах.)

А может быть, и по-другому
Решал мужик судьбу свою:
Коль нет путей обратных к дому,
Не пропадем в любом краю.

Решал -- попытка без убытка,
Спроворим свой себе указ.
И -- будь добра, гора Магнитка,
Зачислить нас В рабочий класс...

Но как и где отец причалит,
Не об отце, о сыне речь:
Сын за отца не отвечает, --
Ему дорогу обеспечь.

Пять кратких слов...
Но год от года
На нет сходили те слова,
И званье сын врага народа
Уже при них вошло в права.

И за одной чертой закона
Уже равняла всех судьба:
Сын кулака иль сын наркома,
Сын командарма иль попа...

Клеймо с рожденья отмечало
Младенца вражеских кровей.
И все, казалось, не хватало
Стране клейменых сыновей.

Недаром в дни войны кровавой
Благословлял ее иной:
Не попрекнув его виной,
Что душу горькой жгла отравой,
Война предоставляла право
На смерть и даже долю славы
В рядах бойцов земли родной.

Предоставляла званье сына
Солдату воинская часть...

Одна была страшна судьбина:
В сраженье без вести пропасть.

И до конца в живых изведав
Тот крестный путь, полуживым --
Из плена в плен -- под гром победы
С клеймом проследовать двойным.

Нет, ты вовеки не гадала
В судьбе своей, отчизна-мать,
Собрать под небом Магадана
Своих сынов такую рать.

Не знала,
Где всему начало,
Когда успела воспитать
Всех, что за проволокой держала,
За зоной той, родная мать...

Средь наших праздников и буден
Не всякий даже вспомнить мог,
С каким уставом к смертным людям
Взывал их посетивший бог.

Он говорил: иди за мною,
Оставь отца и мать свою,
Все мимолетное, земное
Оставь -- и будешь ты в раю.

А мы, кичась неверьем в бога,
Во имя собственных святынь
Той жертвы требовали строго:
Отринь отца и мать отринь.

Забудь, откуда вышел родом,
И осознай, не прекословь:
В ущерб любви к отцу народов --
Любая прочая любовь.

Ясна задача, дело свято, --
С тем -- к высшей цели -- прямиком.
Предай в пути родного брата
И друга лучшего тайком.

И душу чувствами людскими
Не отягчай, себя щадя.
И лжесвидетельствуй во имя,
И зверствуй именем вождя.

Любой судьбине благодарен,
Тверди одно, как он велик,
Хотя б ты крымский был татарин,
Ингуш иль друг степей калмык.

Рукоплещи всем приговорам,
Каких постигнуть не дано.
Оклевещи народ, с которым
В изгнанье брошен заодно.

И в душном скопище исходов --
Нет, не библейских, наших дней --
Превозноси отца народов:
Он сверх всего.
Ему видней.
Он все начала возвещает
И все концы, само собой.

Сын за отца не отвечает --
Закон, что также означает:
Отец за сына -- головой.

Но все законы погасила
Для самого благая ночь.
И не ответчик он за сына,
Ах, ни за сына, ни за дочь.

Там, у немой стены кремлевской,
По счастью, знать не знает он,
Какой лихой бедой отцовской
Покрыт его загробный сон...

Давно отцами стали дети,
Но за всеобщего отца
Мы оказались все в ответе,
И длится суд десятилетий,
И не видать еще конца.

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 00:37
Владимир Лапин

Кассация

Не знал ни того, что сирень уже отцвела,
Ни того, что семья теперь оказалась цела
(Возвратилась жена);
Только небо виделось из окна –
Да ещё подъёмного крана стрела
Появилась: порою вращался блок,
И напрягшийся трос по стреле этот блок волок.

Что-то строили рядом совсем, внизу;
Временами небо роняло туда слезу,
Чтобы вновь голубеть. –
Вот и вся она, куцая энциклопедь
Долгих дней взаперти
Под замком, где и страсти уже никакой не прийти,
И уместно вконец оглупеть.

Ни того, что в жизни возможна ещё новизна,
Ни того, что жена возвратилась к семье, не знал,
Ни того, что мать,
Вся измаялась ждать,
Погибает которую ночь без сна.

Ни того, что рассмотрен его протест:
Доберётся весть – и из этих мест
Он уйдёт, невредим;
Невредимым ли? – нет, он не знал, что к нему
Навсегда присобачили эту тюрьму,
Что она – впереди.

1988

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 01:04
Елена АКСЕЛЬРОД

РУССКИМ ПОЭТАМ

"Над вымыслом слезами обольюсь".
А.С.Пушкин.

Трагедию сначала сочинять,
Потом ее героем становиться.
Невольник слова - не на что пенять -
Нет воли продохнуть иль протрезвиться.

Ослушнику послушен только слух
И музыкой подсказанное слово.
Что небеса - лишь клочковатый пух,
Покуда нет словесного покрова.

Ты каменного гостя сам впустил,
И черный человек - твоя химера.
Но вымысел твой зова не простил,
Воздал за приглашенье полной мерой.

От Черной речки и до Англетера,
И дальше, дальше - посвист черных крыл.

1998

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 11:16
Евгений Клячкин

Осенний романс

Отчего в глазах прозрачно-карих
золотая грусть.
Не печалься, славный мой товарищ,
больно, ну и пусть.
Разве это осень, если сброшен
первый жёлтый лист.
Если столько ласки сердце носит,
Милая очнись.

Не грусти, коль жизнь покажется
одинокою - это кажется.
Обязательно окажется
кто-то нужный на пути.
И как странно всё изменится,
неизвестно куда денется,
что мешало нам надеяться
от беды своей уйти.

Красною листвой земля согрета -
гаснущий костёр.
В лес осенним золотом одетый
я войду как вор.
В синей вышине сомкнулись кроны
в жёлтое кольцо.
Посмотри же на свою корону,
подними лицо.

И судьбой не избалована,
вдруг проснёшься коронованной,
царство осени бесценное
упадёт к твоим ногам.
И прекрасна, словно Золушка,
ты на месте в этом золоте,
и сама, как драгоценность, ты,
хоть себе не дорога.

Вздрагивая ляжет на ладони
крохотный листок.
Ты не бойся мы тебя не тронем,
жёлтый огонёк.
Опускайся где-нибудь в сторонке,
мы замедлим шаг,
где твои братишки и сестрёнки
меж собой шуршат.

В этом шорохе услышится.
Ах, как дышится, ах, как дышится.
Даже, падая, колышется
каждый листик, погляди!
Разве можно разувериться,
если любится и верится,
если хочется надеяться,
если столько впереди.


28 июня - 23 июля 1973

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 11:43
Нина Искренко

ОТРЫВОК ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Я И БОРХЕС
(Подражание мне и Борхесу).

Шесть одноруких богов
с гелиокантропского архипелага
плавали в поисках ночлега
в лунную ночь
в четырех непересекающихся плоскостях
и с легкостью
необыкновенной для обыкновенного шестирукого существа
сочинили несколько песен
для увеселения луны
и себе подобных
Первые три песни назывались ЦИКЛОП
и в них ничего не происходило
Только в траве кто-то сидел
кажется какой-то издатель
и что-то издавал
кажется звуки
Все остальные песни кроме последней назывались
В ОТСУТСТВИЕ ЦИКЛОПА
и в них в принципе разрешалось все
но опять-таки ничего не происходило
так как накануне был пожар
и почти все что могло произойти
сгорело
а остальное оказалось чем-то заваленным

- и никто
не хотел
убирать
И только в последней песне под названием
ПРИЗЫВ
что-то наконец произошло
а утром
на двенадцатом этаже открылось окно
и хриплый женский голос закричал Помогите
И тут же где-то поблизости
заработал отбойный молоток
Тра-та-та-так

Тут Борхес громко рассмеялся
вспомнив один неприличный анекдот
который я пересказывать не буду
потому вы и так его знаете
а я нет

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 12:19
Владимир Друк

ОРЛЯТА

после первого мая
после черного горя
после вечного рая
после вечного боя

после этого храпа
ты мне больше не папа

после двадцать шестого
после тридцать седьмого
после сорок восьмого
после снова и снова

- после этого храпа
ты мне больше не папа

после этого сына
после этого храма
после этого срама
ты мне больше не мама

от афганского шаха
до афганского мата
от понта пилота
до понта пилата

после этого стрёма
после этого лома
после этого страха
после этого краха

- пусть приходят генетики
а потом кибернетики

а потом биофизики
а потом биохимики

- забирают лопаты
да уходят на фронт

а у нашей палаты
золотой генофонд

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 12:31
РОМАНС ПОЛИЦИОНЕРА

В свежем выпуске проекта "Гражданин поэт" -- Евгений Баратынский.

В связи с вдруг возникшим у министра внутренних дел Рашида Нургалиева желанием узнать, что слушают, читают и смотрят наши граждане, и вернуть их к корням -- романсам и вальсам -- Дмитрий Быков версифицировал "Не искушай меня без нужды" Баратынского. Исполняет Михаил Ефремов.



Не искушай себя без нужды.

Не слушай рок, забудь брейк-данс.

Взамен российские спецслужбы

Рекомендуют нам романс.



Пекин, Париж, Тбилиси, Киев –

Такого не было нигде.

Так может только Нургалиев –

Глава родного МВД.



Допустим, некто взял привычку

Вскрывать замки – но между тем

Он с плачем выбросит отмычку

При первых тактах «Хризантем».



Иной беспримесный охальник

Или законченный дебил

Из жертвы вытащит паяльник,

Коль та споет «Я вас любил».



Любой насильник бабу бросит

Одну на смятой простыне,

Услышав, как приемник просит

«Не пой, красавица, при мне».



Я верю, даже педофилы,

Что расплодились не шутя,

Внезапно станут очень милы,

Услышав «Спи, усни, дитя!»



И вор без долгих конферансов

Почует покаянья жар,

Услышав пение финансов:

Романсы – их любимый жанр.



Не искушай себя без нужды,

Главой задумчиво тряся –

Мол, Нургалиев, почему ж ты

Культурой плотно занялся?



На свете нет таких идиллий.

Повсюду форменный содом.

Там Тимошенко посадили,

А тут Мубарак под судом;



На всех торгах – паденье курсов,

Стенает Сирия-изгой...

И лишь у нас проблема вкусов

Опять важней любой другой.



Страна, где может о романсе

Вещать верховный полицай, –

Она, конечно, как бы в трансе,

Но ты ее не порицай.



У нас такие расстоянья,

Что правом нас не удержать.

Тут два дежурных состоянья:

Романсы петь – иль всех сажать.



С повадкой гордого джедая

Он мог бы гнобить отчий край,

Дела всечасно возбуждая...

Не возбуждай! Не возбуждай!



Пока верховные альянсы

Гребут последнее бабло –

Ей-Богу, лучше петь романсы

О том, что раньше все былО.

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 08-08-2011 20:22
Павел Антокольский
Санкюлот

Мать моя - колдунья или шлюха,
А отец - какой-то старый граф.
До его сиятельного слуха
Не дошло, как, юбку разодрав
На пеленки, две осенних ночи
Выла мать, родив меня во рву.
Даже дождь был мало озабочен
И плевал на то, что я живу.

Мать мою плетьми полосовали.
Рвал ей ногти бешеный монах.
Судьи в красных мантиях зевали,
Колокол звонил, чадили свечи.
И застыл в душе моей овечьей
Сон о тех далеких временах.

И пришел я в городок торговый.
И сломал мне кости акробат.
Стал я зол и с двух сторон горбат.
Тут начало действия другого.
Жизнь ли это или детский сон,
Как несло меня пять лет и гнуло,
Как мне холодом ломило скулы,
Как ходил я в цирках колесом,
А потом одной хрычовке старой
В табакерки рассыпал табак,
Пел фальцетом хриплым под гитару,
Продавал афиши темным ложам
И колбасникам багроворожим
Поставлял удавленных собак.

Был в Париже голод. По-над глубью
Узких улиц мчался перекат
Ярости. Гремела канонада.
Стекла били. Жуть была - что надо!
О свободе в Якобинском клубе
Распинался бледный адвокат.
Я пришел к нему, сказал:
"Довольно,
Сударь! Равенство полно красы,
Только по какой линейке школьной
Нам равнять горбы или носы?
Так пускай торчат хоть в беспорядке
Головы на пиках!
А еще -
Не читайте, сударь, по тетрадке,
Куй, пока железо горячо!"

Адвокат, стрельнув орлиным глазом,
Отвечает:
"Гражданин горбун!
Знай, что наша добродетель - разум,
Наше мужество - орать с трибун.
Наши лавры - зеленью каштанов
Нас венчает равенство кокард.
Наше право - право голоштанных.
А Версаль - колода сальных карт".
А гремел он до зари о том, как
Гидра тирании душит всех:
Не хлебнув глотка и не присев,
Пел о благодарности потомков.

Между тем у всех у нас в костях
Ныла злость и бушевала горечь.
Перед ревом человечьих сборищ
Смерть была как песня. Жизнь - пустяк.
Злость и горечь. Как давно я знал их!
Как скреплял я росчерком счета
Те, что предъявляла нищета,
Как скрипели перья в трибуналах!
Красен платежами был расчет!
Разъезжали фуриями фуры.
Мяла смерть седые куафюры
И сдувала пудру с желтых щек.
И трясла их в розовых каретах,
На подушках, взбитых, словно крем,
Лихорадка, сжатая в декретах,
Как в нагих посылках теорем.

Ветер. Зори барабанов. Трубы.
Стук прикладов по земле нагой.
Жизнь моя - обугленный обрубок,
Прущий с перешибленной ногой
На волне припева, в бурной пене
Рваных шапок, ружей и знамен,
Где любой по праву упоенья
Может быть соседом заменен.

Я упал. Поплыли пред глазами
Жерла пушек, зубы конских морд.
Гул толпы в ушах еще не замер.
Дождь не перестал. А я был мертв.
"Дотащиться бы, успеть к утру хоть!" -
Это говорил не я, а вихрь.
И срывал дымящуюся рухлядь
Старый город с плеч своих.

И сейчас я говорю с поэтом,
Знающим всю правду обо мне.
Говорю о времени, об этом
Рвущемся к нему огне.

Разве знала юность, что истлеть ей?
Разве в этой ночи нет меня?
Разве день мой старше на столетье
Вашего младого дня?
И опять:
"Дождаться, доползти хоть!"
Это говорю не я, а ты.
И опять задремывает тихо
Море вечной немоты.

И опять с лихим припевом вровень,
Чтобы даже мертвым не спалось,
По камням, по лужам дымной крови
Стук сапог, копыт, колес.

1925

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 09-08-2011 00:21
Олег Чухонцев

Однофамилец
Городская история

Чу! пенье! я туда скорей…
Н. Некрасов

Острил, смеялся, намекал
на тонкий смысл под видом фальши,
а сам как птица отвлекал
от своего гнезда все дальше,
чтоб посторонний не просек,
какое подозренье прятал,
все дальше, дальше, скок да скок,
по древу мысленному прядал,
в такие дебри заводил
простой, но верною приманкой,
что где там след! – а сам следил
за откровеньями под банкой.

Была компания пьяна,
к тому ж, друг дружку ухайдакав,
как чушки рвали имена:
Бердяев! Розанов! Булгаков!
при этом пусть не короли,
но кумы королю и сами:
тот из князей, тот из ИМЛИ,
а та – с зелеными глазами,
и в общем не ахти гостей,
но шуму, дыму, фанаберий –
как в клубе, даром без костей
язык, размоченный в фужере.
Из-за случайного стола
к столу случайному нагрянув,
вся эта публика была
как бы соавтором романов,
идей с расчетом на успех
и веяний, сродни обрядам.
Та к вот, пока морочил всех
один, прочесывая взглядом,
другой, со всеми заодно,
вполуха слушал ахинею
и молча подливал вино
хозяйке, сидя рядом с нею.
Их руки, шаря под столом,
нашли друг друга и томились,
а мысли, мысли – соколом
и мелкой пташкой проносились.
от шашни в лицах: тесный круг
и пресловутый треугольник:
он, и она, и чей-то друг,
и кто еще? – и случай-сводник;
и круг беседы, не один,
а кратно действующим лицам,
но эту дверь открыл Бахтин,
и мы не будем зря ломиться,
тем более что вряд ли речь
уликой служит очевидной,
напротив, чтоб верней отвлечь,
чем горячей она, тем скрытней;
и под шумок пристрелка глаз,
подкопы, шпильки, каламбуры
и драма, корчащая фарс,
и что еще? – и шуры-муры.
Что о чужих гадать, когда
и близкая душа – потемки.
О том о сем, туда-сюда,
амуры, вермут из соломки.
Ну сколько можно блефовать!
И вот, расставив стулья шире
и свет убавив, танцевать
пошли, блуждая по квартире,
на ностальгической волне –
моя любовь не струйка дыма –
поплыли тени по стене
под дуновение интима,
и запах мускусных гвоздик,
нет, купины неопалимой,
провеял в комнатах на миг
и все смешал, непостижимый.
Она была, конечно, с ним,
то есть с другим, и в полумраке
их танец был неотличим
от забытья. Шло дело к драке,
а то и хуже. Муж взял нож
и повертел в руках бесцельно.
Бифштекс давно остыл. Ну что ж,
сказал он, это не смертельно.
Он потянулся к коньяку
и рукавом попал в консервы.
А, черт, везет же дураку! –
он встал, не выдержали нервы,
и, хлопнув дверью, в туалет
вошел и повернул задвижку
и долго – чем вам не сюжет? –
не выходил... Читал ли книжку,
или курил, потупя взор
и пепла длинного не сдунув,
поскольку с некоторых пор
страдал болезнью тугодумов,
или ревниво распалял
воображение дурное,
или, напротив, слишком вял
был образ, как и остальное,
во всяком случае, пока
он пропадал, о нем забыли,
и кто-то пенку с молока
уже снимал, но тут завыли
и вправду черти; с кондачка
решил он: что ему Гекуба!
и под проточный свист бачка
он вышел и сказал:
– Чайку бы.

А чай уже стоял. Вино
еще стояло недопито.
Но кто-то крикнул: – В Дом кино! –
с энтузиазмом неофита,
и сразу сделался галдеж
у вешалки (была суббота),
жена спросила: – Ты идешь? –
и муж ответил: – Неохота.
Потом возникла толчея
у двери (завтра воскресенье):
– Но ты не против, если я...
– Твои дела! – от разрешенья
он сам, казалось, был смущен
и медлил, все мы духом слабы,
да и что толку, думал он,
не бить же стекол из-за бабы.
Вот лифт за дверью громыхнул,
и дверь ударила в парадном,
и он, дослушивая гул,
остался в полумраке смрадном.
Потом настигла тишина.
Он подошел к окну и вживе
увидел, стоя у окна,
как бы в обратной перспективе
коробки гаражей, продмаг
и ящики кривой колонной
и надо всем небесный знак,
райисполкомом заземленный, –
звезду, но странную звезду:
Земле и Небу в назиданье
она горела на виду
на противоположном зданье
по случаю октябрьских дней
и чьи-то окна заслоняла,
но что от этого? темней
или светлей ему не стало,
он даже улыбнулся вдруг
ей как развенчанному чуду
и, пососав пустой мундштук,
поплелся убирать посуду.

Ты неудачник, сам себе
сказал он, вытирая блюдца,
тарелки, и в чужой судьбе
ты сам погряз. Но оглянуться,
но до конца понять не мог,
что так застряло в нем. Обрывки
каких-то фраз и поз. Намек
на что? Окурки и опивки.
Окаменевший винегрет
и баритон из-под иголки: –
Я возвращаю ваш портрет, –
и шпильки снова, и заколки –
все, все смешалось, став колом,
и молотого вздора вроде
внезапно пролетало в нем,
стуча как в мусоропроводе.

Потом он, лампу потушив,
лежал с открытыми глазами
почти недвижим, жив не жив,
и забывался... Полосами
свет упирался в потолок,
дрожал, съезжал по скользким крышам
как одеяло, в лужах мок.
И он, как этот свет унижен,
лежал пластом... Он вспоминал
его очки и позу в кресле,
их танец, хоть в мужской журнал.
Но ты не против, если... Если?!
О, этот роковой вопрос!
Герой, к несчастью, был филолог
и эту фразу произнес
как приговор: – Но если?.. – Долог
был смысл ее... С трудом дыша,
лежал он, все внутри горело,
все восставало, и душа
изнемогла в себе. И тело.
Он встал и ощупью открыл
дверь в ванную и долго, дольше,
чем в первый раз, не выходил...

Давным-давно когда-то, в Орше,
он видел в парке на пруду
солдата, тот катался в лодке
вдоль берега и на ходу
кричал девчонкам: – Эй, красотки,
а ну садись по одному! –
но воротили девки лица,
спеша в подлиственную тьму,
а так хотелось прокатиться,
и парень насажал ребят,
откуда ни возьмись гармошка,
и развернул мехи солдат:
– Залетка, выгляни в окошко,
иль ты меня не узнаешь?..
К стеклу прижавшись лбом горящим,
стоял он, подавляя дрожь,
у пустоты... Вот что обрящем,
мелькнуло, и на двойника
взглянул он отстраненным взглядом,
поскольку свет от ночника
был за спиной. Стоявший рядом,
но в пустоте небытия,
он был, однако же, реальней
и – воля, Господи, Твоя! –
неотвратимей...

Знак астральный,
пятиконечная звезда
погасла. Он увидел вчуже,
как он шагнет сейчас туда,
шагнет и захлебнется в луже
и – точка. Он отпрянул враз.
Мутило, и, опустошенный,
разбитый – только не сейчас! –
он лег и как завесой сонной
накрылся с головой...

Сперва
по вяжущей трясине шел он
бежал ворочая едва
ногами и в мозгу тяжелом
еще свербило он не тот
и он бежал и задыхался
от бега в духоте болот
не мог взлететь но оторвался
и полетел поплыл поплыл
в иное поле тяготенья
все выше на пределе сил
уже не чая пробужденья
все дальше звездною рекой
засасываемый в воронку
в ту бездну где и свет другой
и страх был жуткий...

Как заслонку
он веки приоткрыл, с трудом
помнясь, кровь так и стучала,
и лег на правый бок... Потом
верней теперь опять сначала
сидел за партой и пока
учительница Х + Y
писала он исподтишка
следил как мускулы на икрах
бугрились и пока с мелком
рука ползла он видел в дымке
как наливались молоком
две подколенные ложбинки
и сам он наливался весь
упругим чем-то и горячим
молочным молодым но здесь
он взглядом словно бы незрячим
в упор увидел на доске
была контрольная задача
опять баранка в дневнике
он понял и едва не плача
склонился для отвода глаз о
пять не сходится с ответом
опять опять в последний класс
не перейду и за соседом
пригнулся но среди всего
заметил с ужасом немалым
что голый весь а на него
идет она она с журналом
и он пригнулся грудью лег
авось не вызовет Семенов!
к доске! и зазвенел звонок

и сердце сжалось захолонув

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Звонил, звонил, звонил...
– Алло?
Семенова? Какие хаши?
Он спит! – и выругался зло,
и чувство собственной пропажи
и той, другой...
На двадцать лет
ты опоздал, Семенов, к балу.
Ну что же, если клином свет,
идет комедия к финалу,
подумал он. Бывает миг
какого-то полусознанья,
когда ты муж, дитя, старик –
все вместе, и воспоминанья
не быль, а смотровая щель
туда, где жизнь неискаженный
имеет замысел и цель
иную, где, освобожденный,
живешь с такой отдачей сил,
что в это, кажется, мгновенье
живешь, а не в котором жил
однажды, но несовпаденья
и есть свидетельства, что дух
еще не умер, – так спросонок
он размышлял и вывел вслух:
– Не муж ей нужен, а ребенок!

Он пододвинул аппарат,
по справочной «Аэрофлота»
узнал, когда на Ленинград
ближайший рейс, и, вспомнив что-то,
глядел, сосредоточа взгляд,
как, вздрагивая, сокращался
крученый шнур... Что ж, Ленинград
так Ленинград! Потом собрался,
допил оставшийся коньяк –
зачем калечить жизнь друг другу? –
завел часы, надел пиджак,
напялил плащ и – сумку в руку.
Ну вот, как Пешков по Руси,
ужом в заоблачные выси,
подумал он уже в такси.
А что? дошел же до Тбилиси,
и нам не худо: друг Реваз,
встречай! – На правом повороте
он вдруг увидел, накренясь,
свое лицо – и что-то вроде
догадки шевельнулось в нем:
он в зеркале увидел ясно
себя, но как с чужим лицом;
вот так же и она бесстрастно
пришла тогда, лицом бледна,
глазами только и сказала,
что все! что о-сво-бо-жде-на
и от того, что их связало.
А, что об этом! На углу
Вернадского, за перекрестком,
он вышел, запахнул полу –
не хаши, так бульон! – в промозглом
тумане ежась. Мрак ночной,
усугубляющий безлюдье,
редел, и с сумкой за спиной
Семенов шел, дыша всей грудью
и зло бросая взгляд косой,
как родственник, на чемодане
приехавший за колбасой
в столицу из тмутаракани
на выходной, – кося окрест,
он шел, глотая воздух ранний,
на вызов – и вошел в подъезд
с решимостью, презренью равной.

Состав как будто поредел,
отметил он, но лица те же.
Не ясно, резче он глядел
или они сидели реже,
но перемена за столом
была заметна свежим взглядом
хотя бы в том, хотя бы в том,
что тот отдельно, а не рядом
сидел с гитарой, а она
одна, но говорили пятна
у глаз, что ночь была без сна.
Так-так, решил он, все понятно.

Меж тем обычным чередом
застолье шло, в обычном стиле,
хоть был и в темпе перелом,
как если бы переключили
его с 78
баритональных оборотов
на 33, и, черт возьми,
бесовски захрипело что-то,
какой-то бас как из трубы,
забухал, не без пиетета,
съезжая с табельной резьбы
то на Соссюра, то на Шпета,
и то ль похмелье, то ль запой,
Бердяев, Розанов, Булгаков,
последний, правда, был другой,
а так все то же, кроме раков
и пива к ракам, кроме хаш
обещанных (с крестцом телячьим,
подумал он) – какой алкаш
придумал студень есть горячим?
– Штрафной! штрафной! – и под смешок
компании хозяин чинный
вином наполнил бычий рог:
– Пей, дорогой, и будь мужчиной! –
и с рогом над застольем встав
под перекрестными смешками:
– Пей, дорогой, и будешь прав! –
он пил тяжелыми глотками,
откинув голову, и рог
над головою поднимался
все выше, выше – в потолок.
И встал. И дружный рев раздался.

– Ну, с праздничком! –
Он стул нашел
для разряженья обстановки
сел, «приму» выложил на стол
и в виде рекогносцировки,
не находя с чего начать,
но как бы по привычке старой,
помедлив, пачку взял опять
и выщелкнул тому, с гитарой:
– Вы курите? –
На пять-шесть лет
тот старше был и не без позы
раскрыл при виде сигарет
двустворчатые папиросы,
весь портсигар, обмял в руке
табак и тоже по привычке,
стуча, нащупал в пиджаке,
косясь на зажигалку, спички,
– Да как когда, – и, закурив,
обвеял дымом «беломора»
и пальцами набрал мотив,
не продолжая разговора.
(И что смешно, неотразим
для женщин, он с ухмылкой тонкой
нарочно куры строил им,
а куры мечены зеленкой.)
Да, выходила ерунда:
тот вроде хват, а он зануда.
Но тут хозяин-тамада
за гостя начал от верблюда
грузинский тост, по мере сил
не нарушая ритуала.
– А хаши из чего? – спросил
Семенов, слушая, но мало,
и слыша явно невпопад
далекий от благоуханья
какой-то костный аромат.
– Забыты нежные лобзанья, –
вино и песня потекли,
и под надтреснутые звуки
он мыслями блуждал вдали,
уставясь на чужие руки...
Потом непроизвольно взгляд
он перевел назад как стрелки
на телефонный аппарат,
на две настенные тарелки.
В трех ракурсах преломлены,
в обратном высвете неверном
стояли три лица жены,
он взглядом повстречался с первым:
открытый, как бы нараспев,
припухлый рот ее был влажен.
И долго так, оцепенев,
он разговаривал с трельяжем.
Не пораженье тяжело,
в конце концов лишь пораженье
и учит нас, но как назло
ты у него на иждивенье
живешь почти как у Христа
за пазухой – вот что ужасно,
подумал он, и неспроста:
он видел, и довольно ясно,
что он ни в чем не убежден
и ни на что не мог решиться,
а так, считал себе ворон,
при этом с правом очевидца.

Пока обеденный сервиз
поштучно расставлял хозяин,
он вышел на балкон – и вниз
глядел на улицы окраин,
на ранних пешеходов, на –
переключился – на перила
облокотилась тень: жена
стояла и не говорила.
И не было ни слов, ни сил.
И было тягостно обоим.
– Повеселилась? – он спросил.
Она ответила: – Ты болен, –
и поглядела вниз. – Ну как
герой-любовник? Падам до ног?
Здоров, надеюсь? – Ты пошляк. –
И помолчав: – А он подонок.

И так молчали о своем...

Потом, когда сказалась водка,
уже под хаши с чесноком,
он быстро захмелел, но четко
представил, как он с ней уйдет,
и близость будет долгой, жадной,
не близость, месть: его черед!
а там хоть к дьяволу! – с надсадной
какой-то тупостью, в упор,
с упорством, местью поглощенным,
глядел он, не вникая в спор,
кого бы расколоть еще нам,
и отключался... Да, везло
как топляку: уже к развязке
его куда-то понесло,
поволокло бревном из ряски
в кружащий омут: спать так спать! –
и вспять, на берег камышиный,
полез он сдуру на кровать
с ногами и, накрывшись тиной,
глухой колодой лег на дно.
Что было дальше – неизвестно,
какие-то потемки, но
с просветами, а если честно –
фосфоресцирующий мрак:
до фонаря! катитесь к черту!
мрак. мрак. и под щекой кулак.
и рожи! и кому-то в морду!
ночь. ночь. и черный виадук
с трассирующими огнями.
скрежещущий и трубный звук
из преисподней, ад с тенями.
и – поезд дальше не пойдет,
прошу освободить вагоны!
– Эй, друг, проснись! – Вот идиот! –
и гул, и черные плафоны.

Он медленно обвел кругом –
– Живее, гражданин, живее! –
глазами: что? какой вагон?
зачем? и, медленно трезвея,
поднялся. Это был не он,
а некто, кто имел, однако,
его привычки и жаргон
и даже сходство с ним.
Из мрака
он выходил на внешний свет,
и свет был резок и пугающ.
шатало. все толкались. бред
какой-то: проходи, товарищ!
иду, иду. но почему
на ты? мы, кажется, не пили
на брудершафт? по одному
проталкивались. вверх поплыли
в трубу наклонную. на дне
кишел народ. как в мясорубке.
он первый с ней порвал,
а не она. и разве дело в юбке?
нет, граф яснополянский прав.
не в ней одной. когда в отключке
его подняли, растолкав,
он все сказал им! все! и сучке,
и кобелю ее, пока
не вышло вроде потасовки.
потрогал. не горит щека?
нет, отлежал. не ей, дешевке,
его учить! но как потом
попал на ветку кольцевую,
под землю, представлял с трудом.
заспал.
На твердь береговую,
как Жак Кусто какой-нибудь,
он выходил из погруженья
с одним намереньем: хлебнуть
сто пятьдесят от раздраженья
и жажды, жгущей как наждак.
(Кто пил, тот знает, как чрезмерен
любой, казалось бы, пустяк,
который на тебя нацелен,
когда мешаются в мозгу
и ночь, и день, а он наполнен
и вправду был таким рагу,
что утро сдвинулось на полдень.)
Земля плыла, и он, давясь
в дыму, над урною железной
стоял, затаптывая в грязь
субботний сор и прах воскресный
как символ. Это ль не урок
новейшей повести амурной:
герой не у любезных ног,
а перед выгребною урной?

Потом, уже поодаль, вид
горящей урны философски
настроил мысль его: горит
и жизнь вот так от папироски,
семья горит и вообще, –
у красной будки автомата,
порывшись, он нашел в плаще
монетку. жизнь не виновата.
Он пролистал от А до Я
по книжке номера знакомых,
но в будку не вошел: чутья
хватило – был и он не промах –
звонком не спугивать подруг,
в чьи благосклонные колени
уткнувшись, он делил досуг
и ревность усмирял в измене.

Итак, чтоб горло сполоснуть,
он старки выпил для порядка,
в подъезде на троих – и в путь,
но путь его очертим кратко,
поскольку темной голове
с похмелья вряд ли разобраться
и в белокаменной Москве,
а уж в панельной зря стараться.
К одной заехал в Теплый Стан –
в гостях, из Свиблова другая:
– Прости, но у меня роман, –
ха-ха! роман! трясет бабая! –
куда теперь? – устав как черт,
портвейна выпив разливного,
решил опять в аэропорт,
а глянул – вроде Бирюлево,
или Чертаново, или –
черт разберет – одно и то же:
дома, газоны, кобели,
витрины, урны – все похоже.

Должно быть, город зажигал
огни иль, тучи разрывая,
заря косила – он шагал
вперед, куда вела кривая,
вдоль телеокон и витрин,
где 220 вольт напрягши,
тьмы праздновавших, как один,
вопили: – шайбу! шайбу! – так же,
как сотрясался Колизей
в ристалищах, и мимоходом
он мог бы, окажись трезвей,
следить по крикам за исходом,
пока толкался наугад,
притом как некогда Оленин
к горам все примерял подряд,
так и Семенов был нацелен
лишь на одно: рогат! рогат!
кровать или предмет алькова –
рогат, халат – рогат, плакат:
бык микояновский – и снова
рогат; куда глаза глядят
он шел (хоть образ порезвее,
а то и впрямь как экспонат
из театрального музея:
Хозе!) – так шел он вдоль химер,
то застывал: но факты? факты?
с какой бы стати, например,
вдогонку крикнула: – дурак ты! –
то дальше брел, теряя нить:
очки, гитара, папироса.
– Минувших дней не воротить,
нет больше грез... –
Какая проза!
Как пошло все!..
В стеклянной мгле
тахта двоилась раскладная,
и стол, и ценник на столе,
и кресло – все, напоминая
наглядным образом о том,
что потеряло смысл, вдобавок
и фигурально тыча лбом
в несостоятельность всех ставок
и почему? не потому,
что в ложе вылезла пружина
и ложь язвит, а потому,
что истина непостижима.

Ну что же, видно, не судьба.

Кто виноват, что нету дара?
что у тебя струна слаба,
а у того в руках гитара,
вот и пошло! – а отчего,
да хоть от праотца Адама
и слабого ребра его,
и выйдет с бородою драма,
или считай от двух бород,
которые, положим, сыну
и внукам дали на развод
свою идейную щетину, –
не драма, а островский лес –
он мельком зыркнул по портретам –
в котором вряд ли б и Уэллс
узнал прообраз, – в том ли, в этом,
не в этом дело! – разбери,
когда в себя не стало веры,
и ослабел закон внутри,
и в небе звезды из фанеры,
а жить-то надо! самоед,
все лица делал: мимикрия?
а вышло, что лица и нет,
что и по сути как другие,
в век революций мировых,
технической и сексуальной,
другой, другой из тьмы других:
столичный, но провинциальный,
не из героев, но герой,
из первых проб, но никудышный,
Семенов, так сказать, второй.
однофамилец. третий лишний.
не человек скорей, а тип.
Отелло? да не в этом дело,
а дело в том, что ты погиб
как личность – так оторопело
он мыслью тыркался, и взгляд
был зорко слеп...
В его рассудке
зияла брешь, и автомат
он вновь увидел в красной будке
и лужу красную. Да-да,
теперь по логике сюжета
он должен позвонить туда,
куда не смел. Одна монета
могла спасти его. Одна.
Он как бы взвесил на ладони
груз правды: вот она, цена,
и усмехнулся. В телефоне
скрипело что-то и скребло,
должно быть, грозовые бури
взрывали фон, потом: – Алло?..
Я слушаю вас! – из лазури,
с невозмутимой высоты,
и снова треск за облаками.
И вдруг: – Алеша, это ты?.. –
Он медленно, двумя руками
повесил трубку на рычаг
и вышел...

Что соединяет
две жизни? что их мучит так?
Не самолюбье ли? Кто знает.
Привязанность? или тоска?
Ревнуют, пьют, бегут из дому,
а глянут

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 09-08-2011 00:28
Продолжение

жизнь так коротка –
как жизнь, и кто судья другому?
Одна судьба и две судьбы –
вот связь. Какая ж неувязка –
так близко помыслы и лбы,
но как Чукотка и Аляска!
Перед одною пустотой
и перед бездною другою
ты сам-то кто? и кто с тобой?
чем разочтешься? тьмой какою?..

А вдруг сознанием вины
мы жарче близости запретной
друг с другом соединены? –
перед витриной многоцветной
пришло на ум ему. Цветы
клубились в зарослях зеленых
как сны. – Алеша, это ты? –
Семенов повторил. Семенов,
всю жизнь Семенов, а теперь –
Алеша?.. Бросить бы с повинной
все астры! – он толкнулся в дверь:
закрыто! – стой перед витриной,
дыши на стекла: виноват,
бок о бок жил, а человека
так и не понял, взгляд во взгляд,
а проглядел, и вот – засека,
стена глухая, нет, глупей
и не придумаешь – такая
прозрачная, хоть лоб разбей! –
так, разум темный напрягая,
Семенов брел, куда вели
портвейн и старка, шел без цели,
не видя, как машины шли,
как транспаранты багровели,
не слыша, как под сводный марш
тянули план и магистрали,
из туш выделывали фарш
и в ящике маршировали,
как под высотный автоген
кварталы смерти возводили
для баллистических колен,
и к свету шли, и доходили,
как чокались, но к торжеству
вполне бесчувственный, бесцельно
Семенов шел и наяву
и в мыслях, как бы параллельно,
своим путем, он был готов,
кружимый многодневным хмелем
от МЕБЕЛИ и до ЦВЕТОВ,
проспектом шел и шел тоннелем,
то опускался в глубь земли,
то к высшим подымался сферам,
то фобии травил свои,
то перечеркивал все хером –
о, бедный интеллектуал,
сам заблудившийся в трех соснах,
он за собой предполагал
помимо промахов серьезных
какой-то роковой порок,
в ущербный ударяясь пафос,
а одного понять не мог,
что запланированный хаос
был то, чем все вокруг живут,
был жизнью всех, а уж она-то
воистину как Страшный суд
пытала, ибо и расплата
неправедна, и человек –
работник, деятель, кормилец –
лишь функция, лишь имярек.
homonymus. однофамилец.

Всмотрись, и оторопь возьмет –
единый лик во многих лицах:
класс – население – народ
и общество однофамильцев,
и коллективный симбиоз
на почве самовытесненья:
раздвоенность, психоневроз,
с самим собой несовпаденья,
шизофрения, дурдома,
распад семей, кошмар наследства –
нет, пусть уж будущность сама
спасительные ищет средства!
А нам-то что, из кожи лезть?
рвать когти в небо Иудеи?
И Эрос есть. И Логос есть.
Нет Космоса – как сверхидеи.
Нет – и когда: в ракетный век –
прорыва бытия из быта
и Неба нет, а есть разбег,
есть колея и есть орбита,
есть путь, десницею в века
прорубленный – и на экране
всеосвященный свысока
ленивым мановеньем длани,
но если в видеотрубе
идущим машет долгожитель,
будь, Муза, с теми, кто в толпе,
да будет проклят Победитель!
будь там, где Лихо без сумы,
забытое, быть может, Богом,
бредет по свету, там, где мы
влачимся по своим дорогам,
и там, где все, своим путем,
беспутьем, мыкаясь досуже,
Семенов шел – но грянул гром:
ба-бах! – и, поскользнувшись в луже,
он стал среди дороги: – мать!.. –
и не успел закончить фразы,
как с треском начало светать,
и в небе вспыхнули алмазы
и плавно, не спеша опасть,
поплыли в движущемся свете.
– Ура-а! – переменилась власть
лет сто тому. – Ура-а! – и дети
повысыпали из квартир,
метнулись голуби, и круто –
один в зенит, другой в надир –
раскрылись разом два салюта,
и, отшатнувшись тяжело
в исполосованном наклоне,
пространство косо поползло
на разбегающемся фоне
галактик, улиц и огней,
и все смешалось, свет и тени,
он и она, и тот, кто с ней,
и понеслось в каком-то крене
туда-сюда, и вниз, и вверх,
и ночь, и коитус, и качка –
о, это был не фейерверк,
а ерш и белая горячка,
или, вернее, черный бред,
делириум, синдром похмелья
и все такое, чему нет
названья, кроме как затменья
рассудка . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В поздний час когда
он оклемавшись понемногу
опять куда-то никуда
забыв и город и дорогу
и даже имя шел впотьмах
не замечая тьмы кромешной
с блаженным мыком на губах
освобожденный и нездешний
он шел и это был не сон
и не виденье город спящий
и он в действительности он
тот самый первый настоящий
как в детстве он куда-то брел
или стоял но мысли сами
брели и белый ореол
чуть занимался над домами
и помаванье высоты
живило ум и Голос Свыше
взыскал – Семенов это ты?
– ты – ты – и отклика не слыша
– Семенов это ты? – опять
взыскал Он
– Я! – сказал Семенов,
сказал – и красную кровать,
станок двуспальный купидонов,
узнал внезапно за стеклом:
тахта, стол с ценником и кресло
все в том же свете нежилом
мерцали буднично-воскресно –
проклятье! – как заговорен,
он лбом уперся: вот – граница.
рубеж. стекло или гандон
везде. живому не пробиться,
хоть расшибись! прозрачный сплошь,
в потемках света кто-то трупный: –
Иль ты меня не узнаешь? –
качнулся, тенью неотступной
обозначая силуэт,
качнулся и поплыл всей массой.
– Я. возвращаю. ваш. портрет. –
Семенов с желчною гримасой
кивнул кому-то и мыча
отпрянул грузно и не целясь
наотмашь саданул сплеча
свинцовым кулаком – и – через –
шагнул под грохот в пустоту
и – не соразмеряя жеста –
всем телом рухнул на тахту,
не чуя боли!..
О, блаженство!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

То не архангел ли трубит,
не серафим ли меднотрубный?
То помощь скорая летит,
а следом – мотоцикл патрульный.
То не священный ли Глагол
свидетельствует Откровенья?
То назревает протокол,
притом на месте преступленья.
На том и оборвем сюжет
и высветим лицо в картине
(познай, где тьма, – поймешь, где свет).
Вот вам герой – в пустой витрине.
Вот – факт. Куда ни заведет
рассказ, где за героем следом
влетит и автор в анекдот
за сходство, так сказать, с портретом.
А все четырехстопный ямб,
к тому же с рифмой перекрестной
а-б-а-б – и хром, и слаб,
такой, как утверждают, косный,
а нам как раз, но если нас
издевкой и зацепят едкой,
что ж, не обрамить ли рассказ
пушкинианскою виньеткой?
Хоть так: за праздничный разбой
муж на год осужден, условно,
о чем жена, само собой,
жена жалеет безусловно.
Что ж до другого и других,
тут все осталось как и было,
волна прошла – и омут тих.
Когда же снова накатило,
а проще говоря, когда
сошлись в ближайшую субботу
обмыть решение суда,
то штучкам не было и счету,
и разговор на свежачка
пошел опять вокруг бутылки,
вокруг клейменого бычка
и перца в экспортной горилке,
и от соленых огурцов
и дуализма Оригена
вплоть до сионских мудрецов
и до Тейяра де Шардена –
так, слово за слово, опять
пошли талдычить суд да дело,
но сагу эту повторять
нет смысла, да и надоело.
Не все ль равно мне, кто жених,
кто муж и чья жена невеста,
когда и я не лучше их,
и все мы из того же теста:
одна душа и две души...
Задев за провод оголенный,
попробуй связно расскажи,
что только дьявол да влюбленный
и могут знать (а может, нет?),
тут хоть костьми дорогу вымость,
но что ни год – стеченье бед,
нечаянность, неотвратимость –
все вдруг, и каждый отражен
в другом с рожденья и до смерти,
а потому один закон
и твари мыслящей, и тверди.
И пусть от внутренних прорух
готов сквозь стену проломиться –
как от болей мрачится дух,
так от болей и прояснится.
Все это жизнь, и высший суд
не свыше нашего незнанья.
Но сны... куда они зовут?
о чем они напоминанье?
Но то, что меж тобой и мной,
что это? только ли разгадка,
лишь отсвет сущности иной
иль жар, палящий без остатка?
Но и в подончестве людском,
средь всякой шушеры и швали
что значит жажда об ином
лице, обличье, идеале?

А вдруг и помыслы и сны
в нас проступают, как о Боге
неопалимой купины
пятериковые ожоги?..

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 09-08-2011 00:45
Александр Межиров

Из Вольтера (Я позицию выбрал ...)

Я позицию выбрал такую,
На которой держаться нельзя,—
И с нее кое-как атакую
Вас, мои дорогие друзья.

Кое-как атакую преграды
Между нами встающей вражды.
Чужды мне ваши крайние взгляды,
Радикальные мысли чужды.

Но я отдал бы все, что угодно,
Все, что взял у небес и земли,
Чтобы вы совершенно свободно
Выражать эти взгляды могли.

1961

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 09-08-2011 01:12
Михаил Лермонтов

ПРЕДСКАЗАНИЕ

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя!- твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 09-08-2011 13:18
Юрий Кукин

Осенние письма

Потянуло, потянуло
Холодком осенних писем,
И, в тайге гремящий выстрел
Ранил птицу и меня.
Думал, все во мне уснуло,
Не важны ни боль, ни смысл...
Защемило, затянуло
В печь осеннего огня.

Что же делать, что же делать?
Постучаться в ваши двери
И, как будто от убийцы,
От себя себя спасать?
Первым к вам войдет отчаянье,
Следом я - ваш Чарли Чаплин,
Жизнь, как тросточку, кручу я,
Сделав грустные глаза.

Невезенья, неурядиц
Стал замерзшим водопадом.
Мне тепла от вас не надо,
Не тревожьте водопад!
Только осень - листопадом,
Только ты - прощальным взглядом...
Я просил тебя: "Не надо!", -
Все вернули мне назад.

Уезжал в зеленый омут,
Убегал в волшебный город,
И в прыжках сквозь арки радуг
Сам себя тренировал.
Знал же, знал, что не поможет,
Приобрел ненужной ложью
Пустоту ночей бессонных
И восторженных похвал.

Потянуло, потянуло
Холодком осенних писем,
Желтых, красных, словно листья,
Устилающие путь.
И опять лицом в подушку -
Ждать, когда исчезнут мысли,
Что поделать? Надо, надо
Продержаться как-нибудь...

Конец сентября 1965
Темиртау

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 09-08-2011 13:49
Тимур Кибиров

ИЗ ПОЭМЫ "ДИТЯ КАРНАВАЛА"

[детьми карнавала называют неполноценных детей,
рожденных от пьяного зачатия].

Набирает правда силу!
Вся надеждами полна
Протрезвевшая Россия,
Ясноглазая страна!
А. Вознесенский

Как ни в чем не бывало,
а бывало в дерьме,
мы живем как попало.
Не отмыться и мне.

- Мы живем как попало.
Нам попало вдвойне
и на лесоповале,
и на финской войне.

На афганской, гражданской,
на германской войне
и на американской,
что грядет в тишине.

Как не стыдно стиляге,
как же он не поймёт,
что медаль "За отвагу"
ватник честно несёт.

О дитя карнавала
с леденцом-петушком,
где-то там, на Ямале,
на Таймыре пустом,

где-то там, на Байкале,
на Памире крутом
мы с тобой приторчали,
нас не сыщещь с огнём.

- О дитя карнавала,
о воскресника сын,
что глядишь ты устало
из народных глубин?

Из экранов, из окон,
из витрин, из зеркал,
от Колхиды далекой
до Финляндии скал.

За твомим глазамм
то ли гной, то ли лёд...
А по третьей программе
дева песню поёт.

Ой, погано, погано
в голове и в стране.
Что ж ты, меццо-сопрано,
лезешь в душу ко мне?

Что ж ты ручкою белой
гладишь медный мой лоб,
на паршивое тело
льешь елей да сироп?

Что ж ты, божия птица,
мучишь нас и зовешь?
Улетай в свою Ниццу,
а не то пропадешь.

Фронт закрыт повсеместно.
Все уходят в райком.
Лишь жених да невеста
перед Вечным огнем.

Парень в финском костюме
(Маннергейм, извини).
Средь столичного шума
молча встали они.

И девчонка, вся в белом,
возложила цветы
тем, кто жертвовал телом,
кто глядит с высоты,

тем невинным, невидным,
кто погиб за мечты...
Что ж ты смотришь ехидно?
Что осклабился ты?

Что ты тонкие губы
в злой усмешке скривил?
Хочешь, дам тебе в зубы
у священных могил?

- Ну куда ты, стиляга?
Я ведь так, пошутил.
Лишь медаль "За отвагу"
не стебай, пощади.

Ты не умничай, милый,
над моею страной.
В этой братской могиле
сам ты будешь, дурной.

О дитя карнавала,
о воскресника сын,
выкормыш фестиваля,
большеротый кретин,

мой близнец ненаглядный,
Каин глухонемой,
Авель в форме парадной,
что нам делать, родной?

Идут белые снеги.
Тишина и простор.
Где-то в устье Онеги
глохнет бедный мотор.

- Где-то в центре районном
вечер танцев идет.
Где-то в тьме заоконной
бьет стилягу урод.

И девчонка, вся в белом,
зачала в этот час
- парню очень хотелось
с пьяных маленьких глаз.

Я не сплю в эту полночь.
Я смотрю на луну.
Полно, Господи, полно
мучить эту страну!

Нам попало немало,
и хватило вполне
где-то в самом начале,
на гражданской войне.

Где-то в самом начале,
как на грех, как на смех,
всем гуртом мы напали,
да, видать, не на тех.

Где-то в знойном Непале
(он ведь рядом, Непал)
мы с тобой не бывали.
Лишь Сенкевич бывал.

Где-то в синей Тоскане,
в Аттике золотой...
Спой мне, меццо-сопрано,
птичка божия, спой!

Чтобы было мне пусто,
повылазило чтоб!
Чтоб от счастья и грусти
треснул медный мой лоб!

Чтобы Родину нашу
сделал я, зарыдав,
и милее и краше
всех соседних держав!

Чтоб жених да невеста,
взявшись за руки, шли,
а за ними все вместе
все народы Земли!

Чтоб счастливый стиляга,
улыбаясь в слезах,
поднял тост: "За отвагу!"
- встал под общий наш флаг!

- Чтоб сады расцветали
белым вешним огнем
как ни в чем не бывало
на Таймыре пустом,

тьма, в заснеженных далях,
за полночным окном,
где-то там, на Ямале,
где-то в сердце моём...

О дитя карнавала
с леденцом-петушком.

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 09-08-2011 14:12
Тимур Кибиров

ИЗ ПОЭМЫ "ЛЕСНАЯ ШКОЛА"

Ехал на ярмарку Ванька-холуй...
Хулиганская песня

Ой вы, хвойные лапы, лесные края,
ой, лесная ты школа моя!
Гати, тати, полати, ау-караул,
ёлы-палы, зеленый патруль!

В маскхалате на вате, дурак дураком,
кто здесь рыщет с пустым котелком?
Либо я, либо ты, либо сам Святогор,
бельма залил, не видит в упор!


- Он не видит в упор, да стреляет в упор!
Слепота молодцу не укор!
Он за шкурку трясется, пуляет в глаза.
Ёлы-палы, река-Бирюса!

Ой, тюменская нефть да якутский алмаз,
от варягов до греков атас.
И бродяга, судьбу проклиная, с сумой
вдоль по БАМу тащится домой.

Ой, гитара, палаточный наш неуют!
Дорогая, поедем в Сургут!
И гляди-ка - под парусом алым плывет
омулёвая бочка вперед!

И полночный костер, и таёжная тишь,
и не надо, мой друг, про Париж!
От туги да цинги нам не видно ни зги,
лишь зелёное море тайги!

Лишь сибирская язва, мордовская сыпь...
Чу - Распутин рыдает, как выпь,
над Байкалом, и вторит ему баргузин.
Что ты лыбишься, сукин ты сын?

Волчья сыть, рыбья кровь, травяной ты мешок,
хоть глоток мне оставь, корешок!
Вот те Бог, вот те срок, вот те сала шматок,
беломоро-балтийский бычок!


- Возле самой границы, ты видишь, овраг.
Там скрывается бешеный враг
- либо я, либо ты, либо сам Пентагон!
О зеленые крылья погон!

Три гудочка я сделаю - первый гудок
намотает положенный срок,
а второй про любовь, про любовь прокричит!
Третий харкнет и снова молчит.

Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь ни фига,
человечья не ступит нога...
В темном лесе свирель, сею лён-конопель,
вольчью ягоду, заячий хмель...

Но кто скачет, кто мчится - спаси-помоги!
Царь Лесной, Председатель тайги!
С ним медведь-прокурор да комар-адвокат!
И гадюки им славу свистят!

Призрак бродит по дебрям родным, разъярён,
европейский покинув газон!
Он рубаху последнюю ставит на кон,
спит и видит сивушный свой сон!

Это дурью мы мучимся, лён-конопель,
волчья ягода, заячий хмель!
Белина-целина, что ни день, то война,
ёлы-палы, лесная страна!

- По сусекам скребут, по сусалам гвоздят,
по централам торчат-чифирят.
Эх, кайло-кладенец, эх, начальник-отец,
эх, тепло молодежных сердец!

Нам кровавой соплей перешибли хребет!
Отползай, корешок, за Тайшет.
И, как шапку в рукав, как в колодец плевок,
нас умчит тепловозный гудок.

Ну чего же ты, Дуня? Чего ты, Дуня?
Сядь поближе, не бойся меня.
Пойдем-выйдем в лесок, да сорвем лопушок,
да заляжем в медвяный стожок!

Не гляди же с тоской на дорогу, дружок!
Зря зовёт тепловозный гудок.
Там плацкартные плачут, да пьют, да поют,
А СВ все молчат да жуют!..

Снова в широкошумных дубровах один
я бегу, сам себе господин.
Но взглянул я вокруг - а кругом на века
братья Строговы строят ДэКа!

Вырастают, как в сказке, то ГЭС, то АЭС,
освещают прожектором лес.
Всё мне дорого здесь, всё мне догого здесь,
ничего мне не дёшево здесь!

- То прокисли молочные реки во зле,
вязнут ноги в пустом киселе...
В феврале на заре я копаюсь в золе,
я ищу да свищу на заре.

Эх, белеть моим косточкам в этих краях,
эх, собес, Красный Крест да Госстрах.
О, не пей, милый брат, хоть денёчек не пей,
ты не пей из следов костылей!

И сияют всю ночь голубые песцы,
и на вышках кимарят бойцы.
Ороси мои косточки пьяной слезой
- клюквой вырасту я над тобой.

Что нам красная небыль и что Чернобыль!
Золотой забиваем костыль.
И народнохозяйственный груз покатил,
был да сплыл от Карпат до Курил...

Кверху брюхом мы плыли по черной реке,
красный галстук зажав в кулаке.
А по небу полуночи Саша летел
Башлачёв и струнами звенел.

Он летел, да звенел, да курлыкал вдали.
Мы ему подтянуть не могли.
Мы смотрели глазами зи рыбьей слюды
из-за черной чумной бороды!

- И чума-карачун нам открыла глаза
- ёлы-палы, какая краса!
И мороз красный нос нам подарки принёс
- фунт изюму да семь папирос.

О спасибо, спасибо, родная земля,
о спасибо, лесные края!
И в ответ прозвучало: "Да не за что, брат,
ты и сам ведь кругом виноват".

О простите, простите, родные края,
о прости мне, лесная земля!
"Да ну что ты, - ответила скорбная даль,
- для тебя ничего мне не жаль..."

Как по речке, по речке, по той Ангаре
две дощечки плывут на заре.
И, ломая у берега тонкий ледок,
я за ними ныряю в поток.

И, дощечки достав, я сложу их крестом,
на утёсе поставлю крутом,
крест поставлю на ягодных этих местах,
на еловых, урловых краях.

Подходи же, не бойся, чудак человек,
комбайнёр, тракторист, гомосек!
Приходите, народы, какие ни есть,
хватит в этих обителях мест!

- Так открой же, открой потемневший свой Лик,
закрути, закрути змеевик!
И гони нас взашей, и по капле цеди,
и очищенных нас пощади!..

Но не в кайф нам, не в жилу такой вот расклад,
ёлы-палы, стройбат-диамат!
Гой еси, поднеси, - есть веселье Руси,
а креста на ней нет - не проси!

И кричи не кричи - здесь не видно конца,
брей не брей - не увидишь лица.
Где тут водка у вас продается, пацан?
До чего ж ты похож на отца!

Ой, Ярила-дурила, ой, падла Перун,
моисеевский Лель-топотун!
Бью челом вам, бью в грязь своим низким челом,
раскроив о корягу шелом!

Да, мы молимся пням, да дубам, да волкам,
припадаем к корявым корням.
Отпустите меня, я не ваш, я ушёл,
ёлы-палы, осиновый кол.

Гадом буду и тля буду, только пусти,
в свою веру меня не крести!
Дураки, да штыки, да Госстрах, да собес,
ёлы-палы, сыр-бор, тёмный лес!..

- Эй, скажи, что за станция это, земляк?
- Эта станция, парень, Зима!
Да тюрьма, да сума, да эх-ма задарма,
карачун это, парень, чума!

Ёлы-шпалы, гудит тепловозный гудок:
вот те срок, вот те срок, вот те срок!
За туманом мы едем, за запахом хвой
и туман получаем с лихвой!

Слышишь, снова кричит сбодуна Гамаюн,
фиксой блещет чума-карачун!..
В феврале на заре сеем лён-конопель,
невзирая на хмель и метель.

В феврале на заре мы лежим на земле,
согревая друг друга в золе.
То ли чёрт нас побрал, то ль сам Бог нам велел,
ёлы-палы, косяк-конопель.

Мама, мама, дежурю я по февралю,
в Усть-Илиме пою: Улялюм!
Улялюм, твою мать, не увидишь конца.
До чего ж я похож на отца!

И ворую я спички, курю я табак,
не ночую я дома, дурак!
И спасибо, спасибо, лесная земля!
Бог простит вас, родный края!

- И валежник лежит, и Джульбарс сторожит,
вертолёт всё кружит да кружит.
Но солёные уши, пермяк-простота,
из полена строгает Христа!

Академик
Группа: Администраторы
Сообщений: 12558 		Добавлено: 10-08-2011 00:11
И. Шкляревский

В клуб не придет Ярослав Смеляков,

Вечная вышла ему отлучка,

Только звездочки над стихом

Взошли, как лагерная колючка.



Десять лет он в бараке мерз,

Двадцать лет согревался водкой.

Черные скулы, орлиный нос

Долу язык повисает плеткой.



Око ищет - кого стегануть.

Хамство плебея и холод вельможи

Поочередно корчили рожи,

Силясь прикрыть беззащитную суть.



Славил заводы, парады, планы,

Бил в пионерские барабаны,

Утром премией утешался,

Вдруг затравленно озирался.



Шел, на пальто нацепив медаль.

Кажется, в Рим опоздал на судно.

Тускло процеживал вечную даль,

Думал тайком, одиноко, трудно.



Одолевая слабость и злость.

Гений корил и душа огрызалась.

Кинули к старости жирную кость,

Но опоздали - зубов не осталось.



Игорь-князь между двух берез,

А Ярослав - как струна со стоном -

Между свободою и законом

Ночью сердце разорвалось.



И приняла его стылая твердь,

Наших падений и взлетов основа.

Тяжкая жизнь и легкая смерть,

Время, раба твоего - Смелякова!

1973

Страницы: << Prev 1 2 3 4 5  ...... 108 109 110  ...... 312 313 314 315 Next>> ответить новая тема
Раздел: 
Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / СТИХИ О ЛЮБВИ

KXK.RU